«у россии свой путь» — замечательное стихотворение

Кирилл Ковальджи «У России не та колея» Юрий Кувалдин беседует с Кириллом Ковальджи

— Познакомились мы с вами, Кирилл Владимирович, уже более тридцати лет назад на Черном море, в доме поэта Максимилиана Волошина в Коктебеле, но только теперь мне стало понятно, почему вы решили в свое время поступать в Литинститут…

— В 1947 году в школе я выпустил рукописный журнал, где были, в основном, стихи, назывался он «Юность». Как бы этим предвосхитил появление журнала «Юность» Валентина Катаева. Сама судьба вела меня. Катаеву удалось сделать невероятное — пробить этот новый журнал. Конечно, Катаев был циником и конформистом, но при этом он был мастером и организатором.

Однажды я с ним ехал в поезде. В разговоре я непочтительно отозвался о Демьяне Бедном. Катаев моментально отреагировал на это и страстно принялся защищать Демьяна: «А вы знаете, что у него была лучшая библиотека в Москве, а вы знаете, что он знал несколько иностранных языков…» И так минут пятнадцать: «А вы знаете…

» Я слушал, а потом спросил: «Валентин Петрович, а какой он был человек?» И Катаев бросил: «А-а, сволочь!» В «Юности» мне потом, при Борисе Полевом и Андрее Дементьеве, довелось работать. Да, я уже со школьной скамьи был заражен поэзией. И после окончания школы хотел поступать в Литинститут, а отец меня отговорил: «Ты что, с ума сошел! У тебя ж профессии не будет.

Ты поступи в какой-нибудь солидный институт, а потом пиши себе стихи». Я взял и поступил в Одесский институт инженеров морского флота, на судомеханический факультет. Потом из-за ареста отца перевелся поближе к дому, на физмат Белгород-Днестровского учительского института. А в 1949 году я все же послал стихи на конкурс в Литературный институт. И мне пришел вызов.

Я приехал и поступил. Это была совершенно необычная среда на этом курсе, нас было человек двадцать, и были люди от семнадцати лет до тридцати пяти. Со мной учились Фазиль Искандер, Леонид Жуховицкий, Василий Субботин, Зоя Крахмальникова, Борис Никольский (главный реактор «Невы»)… Я попал в семинар к Сергею Васильеву, все пять лет я шел как поэт.

Обратите внимание

Потом Васильева сменил Долматовский. Москва меня не испугала. До этого я видел Бухарест. В 1943 году я там был. Москва, конечно, мне очень понравилась. И были люди из разных стран на курсе — поляки, румыны, кстати…

Я должен сказать, что не сам процесс учебы, не сами предметы обогатили меня, а именно люди, библиотека, в которой можно было найти много таких книг, которых не было в прочих библиотеках, и, разумеется, Москва. А общежитие было в Переделкино, в разных дачах. Сначала мы ездили в Москву на паровиках, потом пошли электрички.

— Скажите, пожалуйста, в период обучения в Литинституте об Андрее Платоновиче Платонове вы уже знали?

— Нет, ни словечка, хотя он жил во дворе Литинститута, когда я там учился. Потом, когда я увидел его на фотографии, я вспомнил, что такого человека, сидящего на скамейке, я видел. Но никто из взрослых не говорил, что существует писатель Платонов.

— Ну, а к Борису Леонидовичу Пастернаку не пытались пойти?

— Должен покаяться, что он тогда у меня большого интереса не вызывал. В ту пору классики, которые жили вокруг, нас интересовали мало. Это эгоизм молодости. Они свое дело сделали, а будущее — наше! Потом попадались нам где-то мельком Катаев, Леонов, Чуковский… но я не стремился с ними встречаться, и за все четыре года с ними не познакомился.

На третьем курсе Литинститута я выпустил пять экземпляров машинописного журнала «Март», к восьмому марта, где один из авторов, поляк, поздравляя женщин с восьмым марта, сказал, что женщина — друг человека, а я в предисловии написал, что авторов не буду подвергать редактуре, что для того времени являлось криминалом, раздал их на пять курсов, за что меня выгоняли, но Долматовский, который вел наш семинар тогда и тоже, в общем-то, меня строго осудил, однако, в целом, отстоял. Из комсомола меня  все же исключили, но райком не утвердил это решение. Когда мы стали заканчивать институт, пришла вдруг такая мысль: надо собрать деньги на выпускной вечер. А как? Давай-ка мы обойдем всех знаменитых писателей Переделкина с подписным листом. Первым мы пошли к Катаеву. Представились — студенты Литинститута. Он обрадовался, посадил за стол, и часа полтора рассказывал про свою молодость, про Бунина, про Одессу… Время идет. Потом с большим трудом я как-то сказал, что вот у нас подписной лист на вечер… Тут он усек, что пришли не его слушать, а за деньгами. Он как-то скис сразу, пошел в другую комнату, вынес сто рублей. Мы вышли от него, и пошли к Леонову. Я говорю ребятам, что нужно прямо с подписки начинать, а то опять на «рассказ» нарвемся. Застали мы Леонова копошащимся в саду. Он хотел пригласить нас на веранду, а я сразу сказал о цели нашего визита. И наступило молчание. Покачал головой, сказал: «Да, это я представляю себе, чтобы я первый раз пошел бы к Горькому с подписными листками!» — «Да что вы, Леонид Максимович, мы просто не находили повода, чтобы к вам прийти. Три года мечтали!» Оттаял он немножко и спросил: «Знаете, что такое история? Видите эту дорожку сада? Она посыпана мелким гравием. Я вывез из Берлина тот камень, который Гитлер хотел пустить на памятник в честь взятия Москвы,  раздробил его на мелкие кусочки и посыпал дорожки своего сада»… Денег он дал. Потом мы пошли к Пастернаку. Уже смеркалось. Открыли калитку, вошли. И в это время он пошел навстречу нам с какими-то двумя женщинами. И я подошел к нему и говорю: «Борис Леонидович, мы к вам из Литинститута». Он как-то навис надо мной своей лошадиной головой и как-то так по-детски так говорит: «Ко мне, разве вы не знаете, кто я такой? Разве вы не знаете, что, кроме вреда, я ничего не смогу вам принести». Мы его стали успокаивать, что любим его читать. А он: «Вы видите, я сейчас с дамами. Пожалуйста, приходите ко мне завтра». Завтра мы не пришли. Вот это была вся моя встреча с Пастернаком, к сожалению. А потом еще пошли к Симонову, и тоже прокололись, поскольку, кроме подписного листа, был еще черновичок, где мы предполагали, кто что внесет, и против Симонова, так как он был миллионером, поставили, что он тысячу рублей внесет. Константин Михайлович это увидел, взметнул брови, пошел куда-то, и вынес в два раза больше.

— Кирилл Владимирович, я достаточно подробно знаю вашу биографию, тем не менее, когда и почему вы начали писать стихи?

— Первое стихотворение я сочинил, когда мне было лет семь. В связи с котенком, которого я мучил, я же и жалел. Об этом я написал. Но по-румынски. Поскольку я учился в румынской школе, в первом классе. Меня похвалили, и я тут же разогнался и написал второе стихотворение.

Но так как оно не созрело, темы не было, то я вместо «котенка» подставил «щенка», а стихотворение осталось прежним. Когда я его прочитал старшим, я до сих пор помню недоумение на их лицах и сильное смущение. Что надолго у меня отбило охоту писать стихи.

Но когда я выступил с первым стихотворением в школе, один доморощенный критик из моего же класса сказал, что: «Это не ты написал, а твоя мама!» Я говорю: «Моя мама не умеет по-румынски».  Говорит: «Ты перевел». С тех пор я помню слово «перевод». Он сказал: «А как же можно рифму перевести?» Он не знал другого языка, в котором тоже есть нужные рифмы.

Это был первый побудительный мотив. А второй был уже в восьмом классе, уже в русской школе. Я влюбился в свою одноклассницу. Естественно, надо было как-то выразить ей свои чувства. Но до этого я к стихам относился без всякого интереса. Потому что главным интересом была война. Я был летописцем этой войны. Я каждый день составлял сводки.

Отмечал движение фронтов, полагая, что если я этого не сделаю, то потом все это забудут. Я исписал много тетрадей этими сводками, и картами. Все это я зарисовывал. Все это делал объективно: слушал Лондон, Москву, Бухарест. Война застала меня в Аккермане, это сейчас Белгород-Днестровский. Но отец решил нас отвезти подальше от войны, в Одессу, считая, что это глубокий тыл.

А когда Одессу взяли румыны, мы вернулись а Аккерман. Границы ходили через меня, и фронты. Хотя и мы бегали. Сначала на восток, в Одессу, а в сорок четвертом году в Румынию, в городок Калафат. Как только Румыния сдалась, мы опять вернулись домой в Аккерман. Не спрашивая партию и правительство, сами вернулись…

— Хорошо, понятен ваш мальчишеский интерес к войне, сводкам… А скажите, в то время литературная подготовка у вас уже какая-то начиналась?

— Безусловно, литературная подготовка была, поскольку я очень много читал, в основном, прозу, а не стихи. Даже во время бомбежки однажды придумал роман, который собирался написать, но не написал. Но через двадцать-тридцать лет я все же обратился к прозе.

Важно

В наибольшей степени в ранний период моей жизни на меня повлиял, прежде всего, Пушкин. Несмотря на то, что дело было в Румынии, у нас в доме оказался однотомник Пушкина. Большая книга, как Библия. Полное собрание сочинений в одном томе, с иллюстрациями.

Вот я с малых лет эту книгу перелистывал, пока не умел читать, смотрел картинки, а потом и читал ее… Жаль, что во время войны она погибла. Влияние замечательное. И сейчас Пушкина часто открываю частенько, но до сих пор всего его я не прочитал.

Заглядываю в комментарии к «Евгению Онегину», там есть много выброшенных строк, которые нынешний поэт ни за что не стал бы выбрасывать. Ну, например:

Блажен, кто понял голос строгий Необходимости земной, Кто в жизни шел большой дорогой, Большой дорогой столбовой, — Кто цель имел и к ней стремился,

Кто знал, зачем он в свет явился…

И очень любопытно читать комментарии Лотмана и Набокова. Они не совпадают совершенно. Один подходит с научной позиции, а этот — с точки зрения языка и художества. Поэтому очень любопытно, как они наслаиваются…

— От Пушкина перейдем к вам, поскольку у вас есть мощное, в четыре строчки, как у Тютчева, стихотворение «У России не та колея».

— Это такое четверостишие из цикла «Зерна»:

У России свой путь. Вековые вопросы Возвращают на круги своя… На границе вагоны меняют колеса —

У России не та колея.

Продолжу о моем раннем знакомстве с русской литературой. Значит, Пушкин, потом война, потом опять учеба в румынской гимназии. «Войну и мир» я читаю по-румынски, в адаптированном переводе, который назывался «Наполеон и Александр». То есть я не знал, что существует «Война и мир». И потом, когда я вернулся из Румынии в Аккерман, был Валерий Брюсов.

Вот какой был скачок! Ни Есенина, ни Блока — никого я не знал. И вот — Брюсов. Он попался мне случайно. Я ходил в парткабинет, где была карта, на которой отмечался фронт, и там же я брал книги в библиотеке. Я попросил какую-нибудь книжку, и мне дали Брюсова. Я подумал, что это проза, и взял.

Когда открыл, увидел стихи, и смутился, но уже возвращать было неудобно, и я понес домой. Стал читать, и пришел в восторг. Почему? Потому что Брюсов любил историю, как я, и любил астрономию, как я. Я обчитывал всех своих школьных соучеников Валерием Брюсовым, до тех пор, пока не появились соперники — Есенин и Блок.

И тогда Валерий Брюсов немножко поблек, к сожалению. Но, тем не менее, когда я впервые приехал в Москву, в 1949 году, я, прежде всего, побежал на могилы Есенина и Брюсова. А теперь, с годами, конечно, я к Брюсову охладел, но осталась память о юношеской влюбленности в его поэзию.

А вот по поводу Есенина, интересно, каким образом я с его произведениями познакомился. Есенин тогда не печатался. Это был сорок шестой — сорок седьмой годы. Я просто услышал на улице от преподавателя биологии. И вдруг я услышал такую фразу: «Этот поэт отплыл от одного берега, а к другому не приплыл». Меня это заинтересовало.

Совет

Я тогда стал его искать и нашел. Когда хочешь, все найдешь, даже в провинциальном городке. А Блок случайно очаровал меня. Попался журнал «Огонек». И в тексте какого-то рассказа я наткнулся на две строчки из Блока:

Нет имени тебе, весна,
Нет имени тебе, мой дальний…

Я стал искать стихи Блока. И таким образом, случайно, ведь в провинции нет никакой литературной среды, и надо сказать, я немножко забегаю вперед, что никакой хорошей литературной школы у меня не было, не то, что у москвичей… Но я опоздал с творческой зрелостью, конечно… Между прочим, Есенина один человек попрекнул: «У вас же есть неграмотности!» — «Какие?» — спросил Есенин. «Ну вот:

Как кладбище, усеян сад
В берез усеянные кости…

Как это «усеян в кости»? Костьми, или костями». Есенин к нему обернулся и сказал: «Русский язык — это я». Вопрос был исчерпан. И Есенин был прав, потому что мастер имеет право на какие-то отклонения, которые потом могут стать нормой.

И, вы замечали, иногда эти отклонения дают такой аромат живости, естественности, что сразу тут рождается полное доверие к автору. Кстати, тут у меня есть упрек к моему Валерию Брюсову. Он издал Тютчева, в 1904 году. И не удержался, и отредактировал Тютчева! Потому что Тютчев иногда сбивал ритм.

Например, в стихотворении «Последняя любовь», последняя строфа у Тютчева выглядит так:

Пускай скудеет в жилах кровь, Но в сердце не скудеет нежность… О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство и безнадежность.

Брюсов увидел в последней строчке сбой ямба и «исправил»:

Блаженство ты и безнадежность.

И все пропало. Интонационно это обрушилось. Слон ему на ухо все-таки наступил. Ригорист…

— Заразившись поэзией, вы, Кирилл Владимирович, заранее предчувствовали, что она останется с вами навсегда?

— Отвечая на ваш, Юрий Александрович, вопрос прочитаю строки из своего стихотворения «Жить в гостиницах, в поездах…», написанного в девятнадцать лет.

…Жить, принимая всё, Всё, что можно, пусть будет испытано; Жизнь городов и сёл Сердцем открытым впитывать, А потом, взвесив жизнь в тишине, Говорить о том, что прочувствовал, О том, что скопилось во мне По дням и ночам без устали — И сгореть на таком огне! Я родился, чтоб жить любопытствуя, Благодарно и жадно жить, И об истине бескорыстно

Для живущих стихи сложить.

Простодушное стихотворение, своеобразное кредо, которое мне теперь интересно (как документ!) тем, что я, во-первых, интуитивно связывал свое «созревание» с долголетием, во-вторых, не спешил вступать в поэтическую роль. Мне просто хотелось жить, понять жизнь, чтобы рассказать о ней. Никакого тщеславия.

Обратите внимание

Нечто вроде ответственности летописца: будто кто-то мне поручил свидетельствовать «о времени и о себе». Я и следовал этой «программе», будучи одновременно погружен в современность и приподымаясь над ней. Считался с настоящим, но был свободен от него. Никогда целиком и полностью не сливался ни с одной жизненной (и житейской) ипостасью.

Отсюда постоянное (порою мучительно противоречивое) чувство некоего своего превосходства и вины. И то и другое не следовало афишировать… Замечательно сказал Пастернак (в письме к Шаламову от 4 июня 1954 г.): «Меня с детства удивляла эта страсть большинства быть в каком-нибудь отношении типическими, обязательно представлять какой-нибудь разряд или категорию, а не быть собою…

Как не понимают, что типичность — это утрата души и лица, гибель судьбы и имени». Я тоже с детства это чувствовал, при всех внешних компромиссах все-таки избегал совпадения с какими бы то ни было «категориями», чурался постоянной роли, определившегося «имиджа», клетки. Сказано: «Быть в мире, но не от мира сего». Похоже на эпитафию Сковороды: «Мир меня ловил, но не поймал».

Как убого на этом фоне выглядит пресловутая ленинская формула «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Нельзя и -можно! Даже должно. Потому в кругу любых догм я потенциальный еретик, готовый признать правоту оппонента, если он действительно прав… Мне не свойственна «энергия заблуждения». Потому и в литературной жизни я «беспринципен»…

Эта моя особенность трактуется порой как житейская уклончивость, как отсутствие сильного характера (последнее — из высказывания С. Липкина о моих стихах). Па поверхности действительно то ли зыбь, то ли рябь, но под ней все-таки неуклонное и вполне определенное течение. В русской поэзии достаточно сильных характеров и ярких дарований.

Однако в моих стихах при желании можно найти что-то такое, чего нет у сильных и ярких. К тому же я — не только стихотворец, а (по словам одного знакомого) «разветвленный человек». Наверное, в отличие от Маяковского — «тем и интересен».

Беседовал Юрий Кувалдин

«Наша улица», № 5-2003

Цитаты о России и русских

• № 8626Если русских останется только один хутор, то и тогда Россия возродится.Николай Гоголь
• № 8615Есть у русского человека враг, непримиримый, опасный враг, не будь которого он был бы исполином. Враг этот — лень.Николай Гоголь
• № 8613Мои мысли, моё имя, мои труды будут принадлежать России.Николай Гоголь
• № 8060Я предчувствую, что россияне когда-нибудь, а может быть, при жизни нашей пристыдят самые просвещенные народы успехами своими в науках, неутомимостью в трудах и величеством твердой и громкой славы.Петр Первый
• № 7836Мы слишком космичны. Отсюда наши беды. Обрабатывать свой виноградник — не наша философия. А вот вырастить виноградник в тундре — это нам интересно.Фазиль Искандер
• № 7759Говорят про Россию, что она не принадлежит ни к Европе, ни к Азии, что это особый мир. Пусть будет так. Но надо еще доказать, что человечество, помимо двух своих сторон, определяемых словами – Запад и Восток, обладает еще третьей стороной.Петр Чаадаев
• № 7648Надо совершенно спокойно – без чванства и высокомерия – сказать: у России свой путь. Путь тяжкий, трагический, но не безысходный в конце концов. Гордиться нам пока нечем.Василий Шукшин
• № 7136В России надо жить долго, тогда что-нибудь получится. Корней Чуковский
• № 6982Лень простого русского человека — это не грех, а совершенно необходимое средство нейтрализации кипучей активности руководящих им дураков.Стас Янковский
• № 6979Если русский человек решил ничего не делать, то его не остановить.Стас Янковский
• № 6966Для русского человека нет непреодолимых трудностей. Есть только трудности, которые ему лень преодолевать.Стас Янковский
• № 6936Железный занавес между Россией и остальным миром не рухнул. Его просто переставили между Москвой и остальной РоссиейСтас Янковский
• № 6457Быть русским— это восторг!Александр Суворов
• № 5994Русский народ изгнал Наполеона, потому что француз не может быть русским царем. Русским царем может быть только немец.Юрий Лотман
• № 5539Не может русский человек быть счастлив в одиночку, ему нужно участие окружающих, а без этого он не будет счастлив.Владимир Даль
• № 4435Англичане, пожалуй, уже лет сорок как знают то, что немцы и японцы усвоили совсем недавно, а русским и американцам ещё усвоить предстоит, — что одной стране не под силу править миром.Джордж Оруэлл
• № 3742В России нет дорог — только направления.Наполеон Бонапарт
• № 3159Россия опасна мизерностью своих потребностей.Отто фон Бисмарк
• № 3158Превентивная война против России — самоубийство из-за страха смерти.Отто фон Бисмарк
• № 3153Никогда не воюйте с русскими. На каждую вашу военную хитрость они ответят непредсказуемой глупостью.Отто фон Бисмарк

• 5
• 10
• 20
• 30
• 50
• на страницу

Минимум прав, максимум виновности в происходящем. Медведев указал россиянам на их место

Глава российского правительства Дмитрий Медведев намекнул россиянам на грядущие перемены.

В декабрьском номере журнала “Закон” он опубликовал статью “25 лет Конституции: баланс между свободой и ответственностью”, где порассуждал, какие изменения можно внести в основной закон страны, какое будущее ждет государство и почему каждый россиянин сам виноват в том, что происходит. 

Менять Конституцию нельзя… Ну если только немножечко

По мнению Медведева, принятая четверть века назад Конституция “в принципе должна быть вечной”, так как она представляет собой “неизменные устои свободного сообщества свободных людей”. Так что о смене Конституции или ее основных положений речи быть не может, уверен премьер-министр.

Однако если изменения “направлены на актуализацию статуса органов власти, развитие тех или иных прав”, то вносить поправки все же можно. Медведев полагает, что в таких корректировках текста нет ничего страшного — главное, чтобы они не снижали уровень защиты личности, не подорвали основы демократического устройства страны.

“Неперекладывание” ответственности

Читать о том, что продление президентского срока — это “точка”, которая никак не затронула права россиян, еще интереснее вкупе с другой цитатой из этого “манифеста” Медведева.

Стоит напомнить, что с 1 января 2019 года в жизни россиян произойдет несколько перемен.

Это старт пенсионной реформы (возраст выхода на пенсию будет повышен до 65 лет у мужчин и 60 лет у женщин), НДС вырастет с 18 до 20%, самозанятые из нескольких регионов страны будут обложены новым налогом. Также подорожает бензин, вырастут тарифы ЖКХ, скакнут цены на продукты.

Вину за все это, по логике Медведева, несет каждый россиянин. И нечего перекладывать ответственность — по Конституции все виноваты в равной степени.

Пророчество “эры судов”

По его мнению, в таком будущем нет ничего страшного — оно принесет россиянам развитие судебной власти, что позволить сделать диалог между национальным и международным правосудием более равноправным, а судебный и юридический суверенитет страны более защищенным. Плюс, уверен Медведев, судебная система удержит страну от скатывания к диктатуре.

Однако как суды разовьются в драйвер преобразований всей страны пока неизвестно — решения ЕСПЧ в России продолжают игнорироваться или затягиваться в исполнении, а процент оправдательных приговоров в суде, по информации “Новой газеты” — 0,36%. То есть, виновным россиянин будет признан с вероятностью в 99,64%, если дело дойдет до суда.

Важно

Для сравнения — в 1935 году число оправдательных приговоров, вынесенных народными судами РСФСР, составляло 10,2% к общему количеству привлеченных к уголовной ответственности лиц. Видимо, в дивной новой России “эры судов” часть обвинительных приговоров дойдет до 100%.

Зато никакого “скатывания к диктатуре” — судебная власть ведь отделена от государства.

Опасная самостоятельность регионов

Российские регионы могут и должны быть самостоятельными, однако их самостоятельность не должна выливаться в территориальный сепаратизм, уверен Медведев. Конституция дает право на автономию, но стремление создать собственную государственность и выйти из состава России — недопустимо.

Согласно недавнему опросу “Левада-центра”, 44% россиян негативно оценивают деятельность “Единой России”. И в то же время сентябрьские выборы в регионах единороссы выиграли всухую. Видимо, насаждение “своих” через выборы или назначения в понимании правящей партии и является показателем “самостоятельности” регионов. Зато без опасности вольнодумства и сепаратизма.

Свой правовой путь для России

По мнению Медведева, у России свой исторический путь. А потому и права человека тоже свои, отличные от прав американцев или европейцев.

Какие именно права могут входить в конфликт с ценностями российского общества премьер не объясняет. Может быть, это право на честные выборы или достойные зарплаты и пенсии. Или что-то еще, что Медведев подразумевал, но не высказал. Но подход в любом случае “оригинальный и нестандартный”.

О сколько нам открытий чудных…

Витиеватые намеки премьера на “особые” права россиян, разговоры о причастности каждого россиянина к беспределу стране и планы продолжать перестройку Конституции оказались для Кремля сюрпризом. Как сообщил ТАСС пресс-секретарь президента России Дмитрий Песков, ему ничего неизвестно о том, что Путин и Медведев обсуждали поправки в текст Конституции.

Не исключено, что статья главы правительства “25 лет Конституции: баланс между свободой и ответственностью” была всего лишь зондированием почвы.

Посмотреть, как отреагируют на какие-то высказывания, как воспримут идею внесения новшеств в основной государственный закон. Поэтому на всякий случай стоит затянуть пояса.

Ведь если Песков говорит, что не знает о чем-то, это не значит, что этого не случится.

Наталья Смирнова

Читайте нас также:

Анализ стихотворения Тютчева Эти бедные селенья (краткий и полный)

Долгое время Тютчев жил за границей. И поэт прекрасно понимал, что Россия проигрывает по уровню культуры Германии или Франции. Но он считал, что у русского народа есть собственные черты, которых нет у европейских людей. Это такие замечательные черты, как доброта, отзывчивость, терпеливость, целеустремленность, человеколюбие.

Простые крестьяне несли свой крест с огромным достоинством, и поэт понимал, что такого нет ни у одного европейца, даже у самого именитого.

Поэт возвращается в Россию и пишет стихотворение о том, почему же для него Россия лучше и ближе, чем Европа, которая является сытой и ни в чем себе не отказывает.

Совет

Автор не пытается скрыть какие-либо проблемы страны и говорит, что Россия очень далека от совершенства. Но автор отмечает, что все это не имеет никакого значения, ведь Россия является великой державой.

По его мнению, эта страна была избрана Богом. Он считает, что духовность – это самое замечательное качество страны.

В своем произведении Тютчев говорит о том, что ни смотря на нищету людей и рабский труд Россия – воистину великая страна.  Автор отмечает, что Бог благословил Россию, именно поэтому она является духовной.

Анализ стихотворения Тютчева «Эти бедные селенья…»

Стихотворение «Эти бедные селенья…» написано по дороге из Москвы в родовое имение Тютчева — Овстуг и представляет собой смесь описательной и повествовательной лирики.

В стихотворени поэт делится своим настроением. мыслями, вызванными тем, что он видит вокруг себя. В стихотворении дается обобщающий образ современной поэту русской жизни, поэтическая картина жизни народа. Тему стихотворения определить не просто.

Стихотворение состоит из трех строф. В первой строфе автор видит видит «бедные селенья» и «скудную природу» — все это «край русского народа». Тютчев называет его «край родной долготерпенья». В этой строке мы видим сочувствие поэта к людям, живущим в»этих бедных селеньях».

Особую выразительность этой строфе придает анафора. Повторяемое в начале каждой строки слова получают значительную эмоциональную нагрузку, усиливает параллелизм строк и их выразительность:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Во второй строфе поэт говорит о загадке русской души, которую не понять «взору иноплеменных»:

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Совет

Третья строфа отражаает идейный смысл стихотворения, заключающегося в вере поэта в то, что Царь Небесный не оставил «земли родной» и «исходил благословляя» ее.

Поэт преклоняется перед нравственной силой русского народа и верит в него.

Анализ стихотворения Тютчева «Эти бедные селенья»

Стихотворение Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья…» — одно из немногих произведений поэта, где философские моти­вы уступают место социальной проблематике. Поэт, будучи чиновником при русской дипломатической миссии в Мюнхе­не, более двадцати лет прожил за границей.

У него неизбежно напрашивалось сопоставление сытной и комфортной обста­новки немецкой жизни и полуголодной неустроенной жизни русского народа. Ф.И. Тютчев, как любой писатель-гуманист, был противником крепостного права.

В нем он видел причину нищеты и ущербности русского народа.

Приезжая на родину, он с болью смотрел на покосившиеся избы и бесхозяйствен­ность, несовместимые с глубинной духовностью: «Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья, Край ты русского народа!» Анафорические повторы усилива­ют настроение безысходности.

Обратите внимание

Восклицательная интонация первой строфы призвана привлечь внимание читателя к про­блеме, ставшей глубинной душевной мукой автора. Ф.И.

Тютчев пытается объяснить, с каким презрением и высо­комерием на всю эту нищету взглянет иностранец: «Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной».

Однако самому поэту ве­дома та глубина и тонкость русской души, которая воспитана православной культурой. Он верит в счастливое будущее Рос­сии, поэтому в заключительной строфе так пронзительно зву­чат патриотические строки: «Удрученный ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде царь небесный Исхо­дил, благословляя». Финальный аккорд п

роизведения, таким образом, подчеркивает еще раз контраст между рабским ви­дом и высочайшей душевной красотой и благородством. Ду­шевная доброта, терпение и смирение — вот те ценности, ко­торыми так дорожит поэт в характере русского человека. Именно их он благословляет именем царя небесного и наделя­ет тайным светом.

Свет — устойчивый символ в поэтике индивидуального стиля Ф.И. Тютчева. Свет ассоциируется неизменно с высшей земной ценностью. Поруганная родина с ее неяркой красотой все равно озарена тайным светом, лишь она любима и желанна поэтом. Однако не следует смешивать либеральную настроен­ность Ф.И. Тютчева с революционностью.

Известно, напри­мер, что он с осуждением отнесся к восстанию декабристов. Но в чем точно нельзя упрекнуть талантливого поэта и мысли­теля, так это в отсутствии патриотизма. Не случайно на протяжении всего стихотворения переплетаются и сменяют друг друга аллитерации «р» и «с», словно растворяя в себе слова «Русь», «Россия».

Таким образом, в стихотворении «Эти бедные селенья…» прослеживается три основных мотива: изображение страдаю­щей России, погрязшей в нищете и рабстве, противопоставле­ние родины и стороны иноплеменной (как более благополуч­ной, но все равно чужой) и религиозная символика, представленная определениями («крестный», «небесный», «смиренный»), а главное — образом царя небесного, который становится в произведении незримым свидетелем народных мук и страданий, единственным, на кого остается уповать в создавшейся ситуации.

Анализ стихотворения Тютчева «Эти бедные селенья…»

Более двадцати лет жизни Тютчев прожил заграницей, из них двадцать в Мюнхене, где служил чиновником в Русской дипломатической миссии. Именно жизнь в Европе развила в Тютчеве особую любовь к романтизму.

Прожив почти четверть века не на Родине, Федор Иванович скучал по России, каждый свой приезд в Петербург или Москву считал великим праздником. Тютчев любил свою Родину, но при этом он ясно осознавал, что по уровню развития культуры Россия стоит далеко от Европы.

Но поэт не корил никого в этом, не стеснялся своего происхождения, а лишь горестно замечал, что вина в этом висит уж точно не на плечах простого народа. Именно русский народ – самородки, гении страны, в их сознании, душах и умах живут такие черты, которых нет и в помине у европейцев. Это доброта, отзывчивость, великодушие, терпимость, смирение.

Простые крестьяне, которых били кнутами, к которым относились как к вещи, несли свою ношу с таким благородством, которому бы позавидовал самый образованный немец того времени.

Важно

В 1855 году Тютчев опубликовал стихотворение «Эти бедные селенья…». В нем автор как раз и пытается объяснить, почему Россия, с ее разрухой и голодом, царившим по деревням, все-таки ему ближе, чем сытая довольная Европа.

Автор пытается подобрать точное определение своей родной стране. В итоге Тютчев приходит к мнению, что Россия – страна терпенья. В этом его точка зрения близка к Некрасову. Поэт считает, что Россия далека от совершенства, у нее много проблем, но русский народ богат нравственно, он может справится с любыми трудностями и останется таким же.

Тютчев считает, что Россия – страна, которая была избрана Богом. Поэт уверен, что духовность – главное достояние русского народа, и важно не потерять ее ни при каких обстоятельствах.

Стихотворение «Эти бедные селенья…» написано по дороге из Москвы в родовое имение Тютчева — Овстуг и представляет собой смесь описательной и повествовательной лирики.

В стихотворени поэт делится своим настроением. мыслями, вызванными тем, что он видит вокруг себя. В стихотворении дается обобщающий образ современной поэту русской жизни, поэтическая картина жизни народа. Тему стихотворения определить не просто.

Стихотворение состоит из трех строф. В первой строфе автор видит видит «бедные селенья» и «скудную природу» — все это «край русского народа». Тютчев называет его «край родной долготерпенья». В этой строке мы видим сочувствие поэта к людям, живущим в»этих бедных селеньях».

Особую выразительность этой строфе придает анафора. Повторяемое в начале каждой строки слова получают значительную эмоциональную нагрузку, усиливает параллелизм строк и их выразительность:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Во второй строфе поэт говорит о загадке русской души, которую не понять «взору иноплеменных»:

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Совет

Третья строфа отражаает идейный смысл стихотворения, заключающегося в вере поэта в то, что Царь Небесный не оставил «земли родной» и «исходил благословляя» ее.

Поэт преклоняется перед нравственной силой русского народа и верит в него.

Анализ стихотворения Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья»

Стихотворение «Эти бедные селенья» датируется 13 августа 1855 года.
Начинается стихотворение с анафорически построенных строк, которыми поэт призывает разглядеть окружающую действительность:

Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Эпитеты «бедные», «скудная» несвойственны природной лирике поэта, они заставляют задуматься о действительно трудной судьбе «русского народа».
Во второй строфе особо ярко нашла отражение славянофильская позиция поэта:

Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Красочно просматривается противопоставление «своего» и «чужого», «родного» и «инородного». У России свой путь, своя неповторимая судьба. Для западного взгляда это лишь отсталая и дикая страна, в которой угнетенный народ подавлен и смиряется со своей долей.

Однако Россия озарена «тайным», то есть почти невидимым, непонятным и неразличимым светом, рассмотреть и понять который не в силах иноземец, не знающий истинную русскую действительность. А свет этот представляет собой глубокую патриархальность, веру. Самая высшая красота — это религиозное чувство, а оно свойственно русским людям.

Россия – страна, хранимая Богом, благословленная им. Поэтому и появляется в стихотворении религиозная символика:

Удрученный ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь небесный

Исходил, благословляя.

Христос у Тютчева словно бы становится свидетелем народного «долготерпения», народного страдания. Он — единственный, на кого можно уповать и надеяться.
Стихотворение написано четырехстопным ямбом, перекрестные женские рифмы придают ему некую плавность, песенность и, в то же время, законченность.

Слушать стихотворение Тютчева Эти бедные селенья

Темы соседних сочинений

← Шепот↑ ТютчевЯ очи знал →

Ставропольское региональное отделение

У России свой путь развития и мы не будем ни под кого прогибаться

Несколько лет назад лидер ЛДПР уже говорил о том, что судьба блока НАТО незавидна – на смену Альянсу придут новые организации, более влиятельные.

Сегодня мы видим, что слова Владимира Жириновского начинают сбываться — НАТО постепенно превращается в колосса на глиняных ногах, угрозой для которого становится позиция Вашингтона.

Трампу надоело кормить союзников, он вводит другие правила игры, отметил лидер ЛДПР, комментируя ситуацию. 

«Если бы мы раньше переформатировали наши отношения Запад-Юг-Восток, то блок НАТО был бы еще слабее, или давно распался бы окончательно. Сейчас мы видим поведение Вашингтона – США надоело платить за безопасность всей Европы, пусть европейцы платят сами, говорит Трамп, требуя от альянса выделение 4% ВВП на оборону. 

Обратите внимание

В настоящий момент у США три задачи: исключить любое влияние Ирана на Ближний Восток, разорвать взаимодействие России и Китая, а потом постараться разделаться с Россией. Трамп требует от стран НАТО повиновения и выполнения указаний Америки. Но вместе с тем он хотя бы пытается с нами договориться.

А что касается всех остальных идей Америки – мы не будем ни под кого прогибаться, терять связи с Китаем, допускать, чтобы США уничтожало в политическом и экономическом смысле Иран. У России свой путь развития и свои условия взаимодействия с Западом.

Отступать от намеченного пути мы не намерены», — подчеркнул Владимир Жириновский. 

Лидер ЛДПР напомнил, что и Турция уже заявляла о возможном выходе из НАТО, поскольку Эрдогану не нравится давление со стороны Альянса. 

«У президента Турции полномочия самые высокие в мире. В США есть вице-президент, во Франции есть Председатель правительства, а у него нет никого, кто мог бы ему указывать, он один стоит во главе государства. 

Я уже не раз встречался с Эрдоганом, и он говорил мне, что они готовы выйти из НАТО, рубль признать своей второй валютой, а русский язык сделать рабочим языком в стране. Они возможно, даже отдадут нам военную базу Инджирлик.

К нам многие братские, православные народы сегодня относятся более враждебно, чем Турция. Турции не нужны наши земли, она развивается по пути прежней Османской империи. И мы не будем ей мешать, нам нужен сильный южный сосед. А Трамп деловой человек, он любит деньги.

Мы сможем с ним договориться, сможем сделать так, что и Северного потока не будет. Мы вернем прежние границы СССР, и никто не пикнет, у нас снова будет триста миллионов населения. Вот о таких вещах и сотрудничестве с Америкой мы готовы договариваться с Трампом.

Он хочет заработать, а нам нужно защитить свои интересы. Сейчас есть позиции, по которым можно найти общий язык», — подвел итог Владимир Жириновский.

14 МАРТА РОДИЛСЯ ВЫДАЮЩИЙСЯ ПОЭТ КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ (1930-2017)

14 марта родился выдающийся поэт Кирилл Ковальджи (1930-2017)

После прожитой жизни я удивлен:

висит надо мной Вселенной громада,

не чувствую крыш. Круги звездопада —

После прожитой жизни я мал и велик,

потерян и найден. Мне вечности мало.

Любовь возвышала меня и ломала,

Возникну когда-нибудь, как я возник

из небытия Я теплый, пощупай.

Доволен я мыслью мудрой и глупой:

Уйдя — со всех наплываю сторон,

и вы без меня — навеки со мною.

Я буду нигде, раскинут судьбою

Юрий Кувалдин беседует с Кириллом Ковальджи— Познакомились мы с вами, Кирилл Владимирович, уже более тридцати лет назад на Черном море, в доме поэта Максимилиана Волошина в Коктебеле, но только теперь мне стало понятно, почему вы решили в свое время поступать в Литинститут…— В 1947 году в школе я выпустил рукописный журнал, где были, в основном, стихи, назывался он «Юность».

Как бы этим предвосхитил появление журнала «Юность» Валентина Катаева. Сама судьба вела меня. Катаеву удалось сделать невероятное — пробить этот новый журнал. Конечно, Катаев был циником и конформистом, но при этом он был мастером и организатором. Однажды я с ним ехал в поезде. В разговоре я непочтительно отозвался о Демьяне Бедном.

Катаев моментально отреагировал на это и страстно принялся защищать Демьяна: «А вы знаете, что у него была лучшая библиотека в Москве, а вы знаете, что он знал несколько иностранных языков…» И так минут пятнадцать: «А вы знаете…

» Я слушал, а потом спросил: «Валентин Петрович, а какой он был человек?» И Катаев бросил: «А-а, сволочь!» В «Юности» мне потом, при Борисе Полевом и Андрее Дементьеве, довелось работать. Да, я уже со школьной скамьи был заражен поэзией. И после окончания школы хотел поступать в Литинститут, а отец меня отговорил: «Ты что, с ума сошел! У тебя ж профессии не будет.

Важно

Ты поступи в какой-нибудь солидный институт, а потом пиши себе стихи». Я взял и поступил в Одесский институт инженеров морского флота, на судомеханический факультет. Потом из-за ареста отца перевелся поближе к дому, на физмат Белгород-Днестровского учительского института. А в 1949 году я все же послал стихи на конкурс в Литературный институт. И мне пришел вызов. Я приехал и поступил.

Это была совершенно необычная среда на этом курсе, нас было человек двадцать, и были люди от семнадцати лет до тридцати пяти. Со мной учились Фазиль Искандер, Леонид Жуховицкий, Василий Субботин, Зоя Крахмальникова, Борис Никольский (главный реактор «Невы»)… Я попал в семинар к Сергею Васильеву, все пять лет я шел как поэт. Потом Васильева сменил Долматовский. Москва меня не испугала.

До этого я видел Бухарест. В 1943 году я там был. Москва, конечно, мне очень понравилась. И были люди из разных стран на курсе — поляки, румыны, кстати… Я должен сказать, что не сам процесс учебы, не сами предметы обогатили меня, а именно люди, библиотека, в которой можно было найти много таких книг, которых не было в прочих библиотеках, и, разумеется, Москва.

А общежитие было в Переделкино, в разных дачах. Сначала мы ездили в Москву на паровиках, потом пошли электрички.— Скажите, пожалуйста, в период обучения в Литинституте об Андрее Платоновиче Платонове вы уже знали?— Нет, ни словечка, хотя он жил во дворе Литинститута, когда я там учился.

Потом, когда я увидел его на фотографии, я вспомнил, что такого человека, сидящего на скамейке, я видел. Но никто из взрослых не говорил, что существует писатель Платонов.— Ну, а к Борису Леонидовичу Пастернаку не пытались пойти?— Должен покаяться, что он тогда у меня большого интереса не вызывал. В ту пору классики, которые жили вокруг, нас интересовали мало. Это эгоизм молодости.

Они свое дело сделали, а будущее — наше! Потом попадались нам где-то мельком Катаев, Леонов, Чуковский… но я не стремился с ними встречаться, и за все четыре года с ними не познакомился.

На третьем курсе Литинститута я выпустил пять экземпляров машинописного журнала «Март», к восьмому марта, где один из авторов, поляк, поздравляя женщин с восьмым марта, сказал, что женщина — друг человека, а я в предисловии написал, что авторов не буду подвергать редактуре, что для того времени являлось криминалом, раздал их на пять курсов, за что меня выгоняли, но Долматовский, который вел наш семинар тогда и тоже, в общем-то, меня строго осудил, однако, в целом, отстоял. Из комсомола меня  все же исключили, но райком не утвердил это решение. Когда мы стали заканчивать институт, пришла вдруг такая мысль: надо собрать деньги на выпускной вечер. А как? Давай-ка мы обойдем всех знаменитых писателей Переделкина с подписным листом. Первым мы пошли к Катаеву. Представились — студенты Литинститута. Он обрадовался, посадил за стол, и часа полтора рассказывал про свою молодость, про Бунина, про Одессу… Время идет. Потом с большим трудом я как-то сказал, что вот у нас подписной лист на вечер… Тут он усек, что пришли не его слушать, а за деньгами. Он как-то скис сразу, пошел в другую комнату, вынес сто рублей. Мы вышли от него, и пошли к Леонову. Я говорю ребятам, что нужно прямо с подписки начинать, а то опять на «рассказ» нарвемся. Застали мы Леонова копошащимся в саду. Он хотел пригласить нас на веранду, а я сразу сказал о цели нашего визита. И наступило молчание. Покачал головой, сказал: «Да, это я представляю себе, чтобы я первый раз пошел бы к Горькому с подписными листками!» — «Да что вы, Леонид Максимович, мы просто не находили повода, чтобы к вам прийти. Три года мечтали!» Оттаял он немножко и спросил: «Знаете, что такое история? Видите эту дорожку сада? Она посыпана мелким гравием. Я вывез из Берлина тот камень, который Гитлер хотел пустить на памятник в честь взятия Москвы,  раздробил его на мелкие кусочки и посыпал дорожки своего сада»… Денег он дал. Потом мы пошли к Пастернаку. Уже смеркалось. Открыли калитку, вошли. И в это время он пошел навстречу нам с какими-то двумя женщинами. И я подошел к нему и говорю: «Борис Леонидович, мы к вам из Литинститута». Он как-то навис надо мной своей лошадиной головой и как-то так по-детски так говорит: «Ко мне, разве вы не знаете, кто я такой? Разве вы не знаете, что, кроме вреда, я ничего не смогу вам принести». Мы его стали успокаивать, что любим его читать. А он: «Вы видите, я сейчас с дамами. Пожалуйста, приходите ко мне завтра». Завтра мы не пришли. Вот это была вся моя встреча с Пастернаком, к сожалению. А потом еще пошли к Симонову, и тоже прокололись, поскольку, кроме подписного листа, был еще черновичок, где мы предполагали, кто что внесет, и против Симонова, так как он был миллионером, поставили, что он тысячу рублей внесет. Константин Михайлович это увидел, взметнул брови, пошел куда-то, и вынес в два раза больше.— Кирилл Владимирович, я достаточно подробно знаю вашу биографию, тем не менее, когда и почему вы начали писать стихи?— Первое стихотворение я сочинил, когда мне было лет семь. В связи с котенком, которого я мучил, я же и жалел. Об этом я написал. Но по-румынски. Поскольку я учился в румынской школе, в первом классе. Меня похвалили, и я тут же разогнался и написал второе стихотворение. Но так как оно не созрело, темы не было, то я вместо «котенка» подставил «щенка», а стихотворение осталось прежним. Когда я его прочитал старшим, я до сих пор помню недоумение на их лицах и сильное смущение. Что надолго у меня отбило охоту писать стихи. Но когда я выступил с первым стихотворением в школе, один доморощенный критик из моего же класса сказал, что: «Это не ты написал, а твоя мама!» Я говорю: «Моя мама не умеет по-румынски».  Говорит: «Ты перевел». С тех пор я помню слово «перевод». Он сказал: «А как же можно рифму перевести?» Он не знал другого языка, в котором тоже есть нужные рифмы. Это был первый побудительный мотив. А второй был уже в восьмом классе, уже в русской школе. Я влюбился в свою одноклассницу. Естественно, надо было как-то выразить ей свои чувства. Но до этого я к стихам относился без всякого интереса. Потому что главным интересом была война. Я был летописцем этой войны. Я каждый день составлял сводки. Отмечал движение фронтов, полагая, что если я этого не сделаю, то потом все это забудут. Я исписал много тетрадей этими сводками, и картами. Все это я зарисовывал. Все это делал объективно: слушал Лондон, Москву, Бухарест. Война застала меня в Аккермане, это сейчас Белгород-Днестровский. Но отец решил нас отвезти подальше от войны, в Одессу, считая, что это глубокий тыл. А когда Одессу взяли румыны, мы вернулись а Аккерман. Границы ходили через меня, и фронты. Хотя и мы бегали. Сначала на восток, в Одессу, а в сорок четвертом году в Румынию, в городок Калафат. Как только Румыния сдалась, мы опять вернулись домой в Аккерман. Не спрашивая партию и правительство, сами вернулись…— Хорошо, понятен ваш мальчишеский интерес к войне, сводкам… А скажите, в то время литературная подготовка у вас уже какая-то начиналась?— Безусловно, литературная подготовка была, поскольку я очень много читал, в основном, прозу, а не стихи. Даже во время бомбежки однажды придумал роман, который собирался написать, но не написал. Но через двадцать-тридцать лет я все же обратился к прозе. В наибольшей степени в ранний период моей жизни на меня повлиял, прежде всего, Пушкин. Несмотря на то, что дело было в Румынии, у нас в доме оказался однотомник Пушкина. Большая книга, как Библия. Полное собрание сочинений в одном томе, с иллюстрациями. Вот я с малых лет эту книгу перелистывал, пока не умел читать, смотрел картинки, а потом и читал ее… Жаль, что во время войны она погибла. Влияние замечательное. И сейчас Пушкина часто открываю частенько, но до сих пор всего его я не прочитал. Заглядываю в комментарии к «Евгению Онегину», там есть много выброшенных строк, которые нынешний поэт ни за что не стал бы выбрасывать. Ну, например:Блажен, кто понял голос строгийНеобходимости земной,Кто в жизни шел большой дорогой,Большой дорогой столбовой, -Кто цель имел и к ней стремился,

Кто знал, зачем он в свет явился…

И очень любопытно читать комментарии Лотмана и Набокова. Они не совпадают совершенно. Один подходит с научной позиции, а этот — с точки зрения языка и художества. Поэтому очень любопытно, как они наслаиваются…

— От Пушкина перейдем к вам, поскольку у вас есть мощное, в четыре строчки, как у Тютчева, стихотворение «У России не та колея».— Это такое четверостишие из цикла «Зерна»:У России свой путь. Вековые вопросыВозвращают на круги своя…

На границе вагоны меняют колеса —

У России не та колея.

Продолжу о моем раннем знакомстве с русской литературой. Значит, Пушкин, потом война, потом опять учеба в румынской гимназии. «Войну и мир» я читаю по-румынски, в адаптированном переводе, который назывался «Наполеон и Александр». То есть я не знал, что существует «Война и мир». И потом, когда я вернулся из Румынии в Аккерман, был Валерий Брюсов.

Вот какой был скачок! Ни Есенина, ни Блока — никого я не знал. И вот — Брюсов. Он попался мне случайно. Я ходил в парткабинет, где была карта, на которой отмечался фронт, и там же я брал книги в библиотеке. Я попросил какую-нибудь книжку, и мне дали Брюсова. Я подумал, что это проза, и взял.

Совет

Когда открыл, увидел стихи, и смутился, но уже возвращать было неудобно, и я понес домой. Стал читать, и пришел в восторг. Почему? Потому что Брюсов любил историю, как я, и любил астрономию, как я. Я обчитывал всех своих школьных соучеников Валерием Брюсовым, до тех пор, пока не появились соперники — Есенин и Блок. И тогда Валерий Брюсов немножко поблек, к сожалению.

Но, тем не менее, когда я впервые приехал в Москву, в 1949 году, я, прежде всего, побежал на могилы Есенина и Брюсова. А теперь, с годами, конечно, я к Брюсову охладел, но осталась память о юношеской влюбленности в его поэзию. А вот по поводу Есенина, интересно, каким образом я с его произведениями познакомился. Есенин тогда не печатался.

Это был сорок шестой — сорок седьмой годы. Я просто услышал на улице от преподавателя биологии. И вдруг я услышал такую фразу: «Этот поэт отплыл от одного берега, а к другому не приплыл». Меня это заинтересовало. Я тогда стал его искать и нашел. Когда хочешь, все найдешь, даже в провинциальном городке. А Блок случайно очаровал меня. Попался журнал «Огонек».

И в тексте какого-то рассказа я наткнулся на две строчки из Блока:Нет имени тебе, весна,
Нет имени тебе, мой дальний…Я стал искать стихи Блока. И таким образом, случайно, ведь в провинции нет никакой литературной среды, и надо сказать, я немножко забегаю вперед, что никакой хорошей литературной школы у меня не было, не то, что у москвичей…

Но я опоздал с творческой зрелостью, конечно… Между прочим, Есенина один человек попрекнул: «У вас же есть неграмотности!» — «Какие?» — спросил Есенин. «Ну вот:Как кладбище, усеян сад
В берез усеянные кости…Как это «усеян в кости»? Костьми, или костями». Есенин к нему обернулся и сказал: «Русский язык — это я». Вопрос был исчерпан.

И Есенин был прав, потому что мастер имеет право на какие-то отклонения, которые потом могут стать нормой. И, вы замечали, иногда эти отклонения дают такой аромат живости, естественности, что сразу тут рождается полное доверие к автору. Кстати, тут у меня есть упрек к моему Валерию Брюсову. Он издал Тютчева, в 1904 году.

И не удержался, и отредактировал Тютчева! Потому что Тютчев иногда сбивал ритм. Например, в стихотворении «Последняя любовь», последняя строфа у Тютчева выглядит так:Пускай скудеет в жилах кровь,Но в сердце не скудеет нежность…О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство и безнадежность.

Брюсов увидел в последней строчке сбой ямба и «исправил»:Блаженство ты и безнадежность.И все пропало. Интонационно это обрушилось. Слон ему на ухо все-таки наступил. Ригорист…

— Заразившись поэзией, вы, Кирилл Владимирович, заранее предчувствовали, что она останется с вами навсегда?— Отвечая на ваш, Юрий Александрович, вопрос прочитаю строки из своего стихотворения «Жить в гостиницах, в поездах…», написанного в девятнадцать лет….

Обратите внимание

Жить, принимая всё,Всё, что можно, пусть будет испытано;Жизнь городов и сёлСердцем открытым впитывать,А потом, взвесив жизнь в тишине,Говорить о том, что прочувствовал,О том, что скопилось во мнеПо дням и ночам без устали -И сгореть на таком огне!Я родился, чтоб жить любопытствуя,Благодарно и жадно жить,И об истине бескорыстно

Для живущих стихи сложить.

Простодушное стихотворение, своеобразное кредо, которое мне теперь интересно (как документ!) тем, что я, во-первых, интуитивно связывал свое «созревание» с долголетием, во-вторых, не спешил вступать в поэтическую роль. Мне просто хотелось жить, понять жизнь, чтобы рассказать о ней. Никакого тщеславия.

Обратите внимание

Нечто вроде ответственности летописца: будто кто-то мне поручил свидетельствовать «о времени и о себе». Я и следовал этой «программе», будучи одновременно погружен в современность и приподымаясь над ней. Считался с настоящим, но был свободен от него. Никогда целиком и полностью не сливался ни с одной жизненной (и житейской) ипостасью.

Отсюда постоянное (порою мучительно противоречивое) чувство некоего своего превосходства и вины. И то и другое не следовало афишировать… Замечательно сказал Пастернак (в письме к Шаламову от 4 июня 1954 г.): «Меня с детства удивляла эта страсть большинства быть в каком-нибудь отношении типическими, обязательно представлять какой-нибудь разряд или категорию, а не быть собою…

Как не понимают, что типичность — это утрата души и лица, гибель судьбы и имени». Я тоже с детства это чувствовал, при всех внешних компромиссах все-таки избегал совпадения с какими бы то ни было «категориями», чурался постоянной роли, определившегося «имиджа», клетки. Сказано: «Быть в мире, но не от мира сего». Похоже на эпитафию Сковороды: «Мир меня ловил, но не поймал».

Как убого на этом фоне выглядит пресловутая ленинская формула «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Нельзя и -можно! Даже должно. Потому в кругу любых догм я потенциальный еретик, готовый признать правоту оппонента, если он действительно прав… Мне не свойственна «энергия заблуждения». Потому и в литературной жизни я «беспринципен»…

Эта моя особенность трактуется порой как житейская уклончивость, как отсутствие сильного характера (последнее — из высказывания С. Липкина о моих стихах). Па поверхности действительно то ли зыбь, то ли рябь, но под ней все-таки неуклонное и вполне определенное течение. В русской поэзии достаточно сильных характеров и ярких дарований.

Однако в моих стихах при желании можно найти что-то такое, чего нет у сильных и ярких. К тому же я — не только стихотворец, а (по словам одного знакомого) «разветвленный человек». Наверное, в отличие от Маяковского — «тем и интересен».

«Наша улица», № 5-2003